|
Эпилог
ИСТОРИЯ КРИСТОФЕРА ЛУКАСА - ЛИЧНЫЙ ИТОГ
В предыдущих главах этой книги мы писали о других людях, которые пережили суицид
любимого человека. Здесь я продолжаю историю, начатую во введении, мою историю.
Я делаю это не для того, чтобы приобрести известность как родственник самоубийцы,
а потому, что мне кажется это полезным, так же как для меня было полезно поговорить
с другими. Естественно, мой опыт суицида не был уникальным; и я уверен, что другим
людям, переживающим подобную ситуацию, будет полезно узнать о нем и о том, как —
в течение многих лет — я жил с последствиями этой смерти.
Моя история будет следовать логике построения остальных частей книги: сначала хронология,
затем — сделка молчания, мои эмоциональные реакции, другие сделки, и наконец, как
я научился более полно выражать себя в своих реакциях.
ХРОНОЛОГИЯ
В то лето моя мать обратилась за неотложной помощью к своему психиатру. У нее внезапно
началась депрессия, в то время как она работала консультантом в лагере в Мэне, которым
заведовали ее друзья. За несколько лет до этого ей был поставлен диагноз «маниакально-депрессивный
психоз» и она получала классическое лечение 30-х годов, которое из-за отсутствия
лекарств сводилось к электрошоковой терапии и терпению. В дополнение к этому, по
настоянию бабушки она посещала психоаналитика. А тем летом, когда она была в возрасте
тридцати трех лет, депрессия ее усилилась до такой степени, что она больше так жить
не могла.
Вот она, в летнем лагере, помогает девочкам причесываться по утрам, носит шаровары
и форменную блузу с галстуком, отдает честь при подъеме флага по утрам, наблюдает,
как дети бегают, играют и занимаются своими делами. Депрессия быстро возросла, она
вернулась в наш просторный дом времен Революции в Уайт Плейнс, штат Нью-Йорк.
Мой брат отдыхал в лагере в Вермонте, а я играл с друзьями, не помышляя о беде. Мамин
психиатр был в отпуске, как и все психиатры в августе, но его дом был недалеко, в
Коннектикуте, и бабушка вызвалась приезжать из Нью-Йорка и отвозить ее к врачу каждый
день.
Между отцом и его тещей уже давно была вражда. У нее, несомненно, был властный характер,
она всегда решала за всех (будь то дочь, внук, зять или знакомый), что для них лучше,
и настаивала на том, чтобы окружающие исполняли ее решения. Мать не могла противостоять
ей. Не мог, по-видимому, отстоять свое мнение и отец, который считал, что матери
больше было показано лечение электрошоком, чем психотерапия. (Невозможно, конечно,
сказать, кто из них был прав. Ничто, по всей видимости, не давало особого лечебного
эффекта. Мамино настроение резко колебалось и не поддавалось контролю.) Во всяком
случае, в то лето бабушка возила мать ежедневно на своей машине в Коннектикут на
сеансы психотерапии и обратно. После одного сеанса бабушка вошла в дом и, нарушая
все принципы правильных взаимоотношений между врачом и пациентом, стала говорить
с психиатром о матери. Мать вышла в сад. (Несправедливо, конечно, было бы предполагать,
что это послужило провоцирующим фактором. Болезнь матери была в самом разгаре. И
все же мне хотелось показать вам, какие мысли посещали меня, когда я восстанавливал
в уме все это спустя десять, двадцать, тридцать, сорок лет.)
Думаю, мать уже совершала суицидальные попытки в предыдущие годы. Мне говорили, что
психиатр, проводивший шоковую терапию, предупреждал отца, что «в конце концов» ей
удастся совершить самоубийство. Отец должен был жить с этой мыслью в течение семи
лет. В тот день, двадцать второго августа, ожидаемое случилось. За домом психиатра
мать нашла осколки стекла и, в бурном порыве чувств, характерном для многих суицидов,
она порезала себе руки и шею. Она умерла вскоре после поступления в местную больницу.
Я читал полицейские протоколы, сохранившиеся у отца; они были подробными, наглядными,
и чтение их вызывало боль. Трудно понять, как человек мог нанести себе подобную физическую
травму, какую бы душевную боль он ни испытывал. Чтение этих документов спустя двадцать
лет после того, как я узнал о самоубийстве, было для меня большим потрясением.
Итак, бабушка в состоянии шока оставалась в доме у психиатра; отца известили в его
офисе в Нью-Йорке; дядю вызвали из Балтимора, где он в это время проходил врачебную
интернатуру. А что же со мной? Мне решили ничего не говорить, а отослать к друзьям
в соседний городок. В этом для меня не было ничего особенного. Мы с Бобби иногда
ночевали друг у друга. На следующий день, сказав мне только, что мама «заболела»,
отец с дядей забрали меня от Бобби и отвезли в лагерь, где был брат. Эта сцена навсегда
осталась у меня перед глазами. Я понимал, что что-то случилось, так как обычно шестилетнего
ребенка не отправляют в лагерь в середине лета, не позволив ему попрощаться с матерью,
забрав его прямо от друзей, не заезжая домой. Но мне ничего на объяснили. Она просто
была «больна». На самом деле она уже умерла.
Так, не зная о ее смерти, я отправился в лагерь, приехал туда поздно вечером, устав
от долгой и странной поездки. Я плакал, пока не уснул, скучая по дому, испытывая
страх и одиночество. На следующий день отец с дядей пришли попрощаться со мной после
завтрака. Я снова плакал. Брат тоже был там, но мы не говорили об этих странных
событиях. Через десять дней мы приехали поездом домой, и на станции нас встречал
один отец в сером «Шевроле». Это меня очень расстроило: где же мама, почему она не
встречает нас? Ответ был дан в машине. «Помнишь, когда ты уезжал, она болела? Ну
вот, она умерла». Только это и было сказано. Ни названия болезни, ни объяснений.
И так десять лет.
МОЛЧАНИЕ
В главе 11, когда мы обсуждали Главную Сделку, мы говорили, что она является соглашением
между членами семьи, которое разрешает другие проблемы, в частности помогает справиться
с чрезмерно болезненными чувствами. Семья считает, что лучше избегать обсуждения
смерти, чем раскрыть эти чувства. Особенно это касается семей, где есть маленькие
дети, и, как мы полагаем, в этих случаях такое отношение наиболее вредно. В моей
семье, конечно, действовал «заговор» молчания. Для этого было несколько причин.
Восстанавливая ход событий и ситуацию, можно считать, что отец испытывал сильнейшие
страдания. Он не мог выдержать чувств вины и гнева, тоски и скорби. Он просто был
не в силах говорить о смерти. Он очень тяжело перенес самоубийство жены. В течение
года после этого он заболел туберкулезом, болезнью, которая, по современным представлениям,
связана с психологическими нагрузками. Он надолго уезжал в санаторий на Запад. Позже,
как и многие близкие суицидентов, он стал злоупотреблять алкоголем. Он так и не
научился выражать свои чувства, связанные со смертью матери.
Свою роль сыграл еще и постоянный конфликт между бабушкой и отцом. Она хотела, чтобы
нам рассказали о случившемся. Подозреваю, что это сразу настроило отца против.
Может быть, в моменты более рационального настроя он мог бы согласиться и тогда
разговор состоялся бы.
Вот так сделка между членами семьи о том, чтобы хранить молчание о суициде, оставалась
в силе. Я не нарушал ее условий в течение многих лет, я не делал попыток нарушить
молчание. Почему? Потому, что я чувствовал на себе давление, побуждавшее не задавать
вопросов. Никто не говорил ничего по своей воле, создавалось впечатление, что по
правилам не следовало задавать вопросов о данной смерти. (Быть может я, кроме того,
подозревал, что, если я спрошу о ней, мне скажут то, о чем я не хочу знать: о моей
причастности к этой смерти.) Это молчание необыкновенно хорошо сохранялось в течение
сорока лет. За редкими исключениями, никто из нашей семьи не начинал разговор о
мамином самоубийстве, хотя оно со всей очевидностью имело последствия для каждого
из нас. Диктат молчания настолько силен, что у меня часто возникала тревога и депрессивные
состояния во время написания настоящей книги. Только произведя тщательные поиски
в своей душе, я осознал, что эти чувства вызываются нарушением правила молчания,
установленного более сорока пяти лет назад.
Каковы были другие результаты этого молчания? Во-первых, оно не давало нам возможности
задать обычные вопросы о смерти. Смерть матери была тайной, и на обычные вопросы
нам давались таинственные ответы. Во-вторых, мы не имели возможности выразить свои
чувства. Не было катарсиса, не было траура, скорби, поскольку не проводилась панихида,
похороны — не было свидетельств смерти. Шестилетнему ребенку это, должно быть, казалось
особенно странным, я ведь знал, что по умершим людям обычно проливают слезы. Было
установлено кредо «не плакать». Когда отец в тот год заболел и уехал — в результате
нам пришлось поступить в школу-интернат в возрасте семи и девяти лет — мы должны
были улыбаться и не показывать ему, какими несчастными мы себя чувствуем. Упоминать
мамину смерть было бы грубо и неблагородно. Для меня же это означало проглотить свою
боль. Слезы не лились. Скрытые факты и спрятанные друг от друга чувства отравляли
наши взаимоотношения в течение многих лет.
Что касается меня — молчание привело меня к созданию мифов о том, как умерла моя
мать или где она находится. Я не верил до конца, что она мертва. А почему я должен
был верить? Отсутствует — да, но умерла — нет. В конце концов, у меня не было доказательств
даже того, что она болела. Не было лекарств, врача, тела. Не было и разговоров. Одна
лишь тайна. Может быть, она просто исчезла или нарочно ушла от нас. В этом должен
был заключаться очень странный и нечистый секрет. Как и многие другие дети, я придумывал
варианты ее ухода, и, следовательно, возможности возвращения. Молчание создавало
хорошую почву для чувств вины и гнева, которые мне не позволили выразить в то время.
РЕАКЦИИ
На всем протяжении этой книги мы говорили о гневе, чувстве вины, беспомощности, депрессии
и других реакциях на суицид. Любопытно, что я испытывал многие из этих реакций,
несмотря на то что я в течение десяти лет не знал, что мать покончила с собой. Это
наводит на два возможных варианта объяснения: возможно, я мог услышать разговор
о суициде матери — иными словами, знал о нем, но не мог ни с кем обсудить этот вопрос;
или же само молчание, окружающее любую смерть, приводит к таким чувствам.
Беспомощность
Первым чувством была беспомощность. Если такое могло случиться, когда я уехал на
несколько дней, чего же ждать дальше? Я боялся отлучиться от отца, бабушки и брата.
Я боялся выйти в мир. Ведь там случались ужасные вещи: исчезали любимые люди.
Гнев
Человек, которого я любил, таинственно покинул меня. Фактически, из-за того, что
я не знал правды (в результате молчания), я думал, что мама намеренно оставила меня,
будучи жива. Я был в ярости. Но я не мог выразить этот гнев, потому что окружавшие
меня люди были в состоянии странного, подавленного горя. Отец начал болеть, и в
связи с этим мне велели не говорить о своем горе, не проявлять его (это может ухудшить
болезнь отца). Отказываясь говорить о случившемся, окружавшие меня люди навели меня
на мысль о том, что мое желание обсудить ситуацию было в чем-то неправильным. Это
усиливало гнев и чувство вины. Гнев прорвался наружу в раннем подрост-
ковом возрасте. У меня случались «беспричинные» взрывы ярости. Позже я понял, что
они были результатом расставания с фантазиями о том, что мама еще вернется.
Чувство вины
Чувство вины также продолжалось долгое время. Стоит повторить то, что мы писали в
предыдущих главах: магическое мышление шестилетнего ребенка может привести его к
мысли о том, что его гнев может вызвать смерть или исчезновение родителя. Все дети
испытывают подобный гнев. Я в том числе, это я точно помню. (Ведь у моей матери
действительно периодически бывала депрессия, и она в это время не могла хорошо заботиться
обо мне. Естественно, я сердился!) Теперь моя мама исчезла, и это, по-видимому,
случилось из-за чего-то, что я сделал, подумал или почувствовал. В те времена было
забавное детское стихотворение А. А. Мил на. Помните?
Джеймс Джеймс Моррисон, а попросту маленький Джим, следил за упрямой рассеянной мамой
лучше, чем мама за ним*.
Если Джеймс мог это делать, а ему ведь было только три года**, то почему я не мог
присматривать за своей мамой? Так думал я в течение нескольких месяцев после моего
возвращения из лагеря.
* Перевод С.Я.Маршака.
**В оригинале, в отличие от перевода, упоминается возраст мальчика.
Естественно, всю эту картину я составил из фрагментов («собрал по кусочкам») спустя
несколько лет, но в пьесе Уго Бетти «Коррупция во Дворце правосудия» есть один момент,
который тонко описывает то, как я провел свое детство. Молодой человек идет по коридору.
Кто-то сзади кричит: «Держи вора!» Он падает в обморок. Позже судья говорит: «Вы
ведь не вор, почему же вы упали в обморок?» Молодой человек отвечает: «Потому, что
я всегда чувствую себя виноватым». Все в моей жизни было окрашено убеждением, что
я каким-то образом в ответе за смерть матери. Всегда при звуке сирены полицейской
машины я испытывал укол чувства вины.
Беспомощность, чувства гнева и вины — классическая триада реакций на суицид. Испытывая
глубокую скорбь, не имея возможности пройти процесс выздоровления во время соответствующего
периода траура, я испытывал сильнейшую тревогу в течение последующих двадцати лет.
СДЕЛКИ
Сделок было несколько. В детстве я, сознательно или бессознательно, решил стать «идеальным»
ребенком. Думаю, я верил, что, если всегда буду воздерживаться от того, чтобы поступать
«плохо», мама может вернуться; я смогу повернуть время вспять. Вследствие такого
совершенно неестественного поведения (в конце концов, от какого же ребенка можно
ожидать, чтобы он постоянно был «хорошим»?) я стал очень бояться любых приключений,
чего-нибудь, что старшие не одобрили бы. Короче говоря, я стал осторожным, привязанным
к дому ребенком, делал то, что мне говорили, никогда далеко не отступал от благонравия.
Это не только привело к тому, что у меня было очень ограниченное существование, но
также вызывало насмешки сверстников. Интересно, что это поведение, к сожалению,
продолжалось и в период моей молодости, когда я уже узнал правду о смерти матери.
В позднем подростковом возрасте и в колледже я продолжал стараться всем угодить,
быть «средним» человеком. Я продолжал играть по правилам детства: никогда не возвращался
поздно домой, не пил пива и вина, не прогуливал занятия. В целом я был «паинькой»
в детстве и ханжой в юношестве. Я убил в себе игривого, экспериментирующего, иногда
мятежного и непослушного юношу, возможность побыть которым должна быть у каждого
из нас.
Конечно, эта сделка дала мне определенные преимущества. Бабушка думала, что я замечательный
(хороший, тихий, «старомодный») ребенок. Я был всегда с ней. Я хорошо занимался
и многому научился в школе. Поскольку я не искал приключений, мне редко попадало,
и я избегал синяков и шишек; я уберег себя в значительной степени от физических
повреждений, что собственно и входило в мои намерения. Но какую же цену я платил
страхами, предрассудками, гневом и печалью! Ведь я все еще горевал по матери и не
мог ни с кем обсудить ее смерть, выразить свои чувства.
И я продолжал думать, что отец лжет. Случилось что-то необычное. Но что? Если она
действительно умерла, то либо он ее убил, либо я. Верил ли я в это? Да. Сознание
шестилетнего ребенка стало сознанием подростка. Какой-то своей частью я понимал,
что невиновен. Другой частью думал, что виновен. В этом, конечно, нет смысла, но
именно так случается, когда гнев поворачивается внутрь. Я стал очень депрессивным
человеком. Ведь, как и другие люди, пережившие суицид близкого, я чувствовал, что,
если бы я был достоин, мать не оставила бы меня. Я застрял не только в своем горе,
но и в раннем детстве.
Все это показывает, почему в главе 16 так подчеркивается необходимость говорить
детям правду с самого начала и позволять им разговаривать о случившемся столько,
сколько им хочется.
Эта попытка быть идеальным ребенком была тесно связана с другой сделкой: сделкой
контроля. Как только мне сказали, что мать умерла (но не сказали как), я решил, что
близкие мне взрослые позволили ситуации стать неуправляемой. Теперь Я возьму все
в свои руки. Если Джеймс Джеймс Моррисон мог заботиться о своей матери и присматривать
за ней в возрасте трех лет, то я, в шесть лет, конечно, смогу ее вернуть. Я принял
решение не только контролировать свои чувства, отказываясь осознать гнев и отчаяние,
которые нормальный шестилетний ребенок имеет полное право испытывать, но также и
контролировать окружающий меня мир. Я взялся сделать то, что не удалось взрослым:
сохранить людей живыми и здоровыми и вернуть маму обратно, куда бы она ни отправилась.
Естественно, мне это не удалось.
Потом, в теплый летний день, через десять лет после суицида, отец, сидя за столиком
на железнодорожном вокзале и ожидая вместе со мной поезда, на котором я должен
был ехать на каникулы к бабушке, сказал: «Ты ведь знаешь, что твоя мать покончила
с собой?» — «Нет, — ответил я. — Почему?» — «Она была тяжело больна». — «Чем?» —
спросил я. «Больна психически», — ответил он. И это было все, что он сказал. Неуверенность
в себе, чувства вины, стыда и гнева не позволили ему сказать больше. Старшего брата
тоже оставили в неведении. К своему отчаянию, когда я стал обсуждать смерть матери
с ним, оказалось, что именно я впервые сообщаю ему о характере ее смерти. Так что
поиск правды и понимания начался сызнова. Самоубийство! Это никогда не приходило
мне в голову в течение всех этих десяти лет одиноких страданий из-за того, что она
бросила меня. Почему человек может сделать это? Чем она болела? Каким психическим
заболеванием? «У нее был психоз», — сказал мне дядя тем же летом, лежа в шезлонге
на лужайке около своего уютного дома в Пенсильвании. Мне показалось, что он на удивление
бесстрастно говорит о маниакально-депрессивном психозе своей сестры. Прошло еще
двадцать лет, прежде чем я узнал, что он тоже был болен; что он принимал литий, поступал
в «институт» на лечение, каждый день опасался , своих саморазрушительных инстинктов.
Я уехал в колледж. С занятиями у меня было все хорошо. Но и возникали проблемы.
Мои взаимоотношения со сверстниками, как с женщинами, так и с мужчинами, были нарушены.
Я поступал так же, как Мэй. Полагая, что буду отвергнут женщинами, я отвергал их
первым или добивался того, чтобы они отвергали меня. Мужчинам я тоже не доверял.
Отец лгал мне, значит и другие мужчины меня предадут. Мать умерла, значит и другие
женщины оставят меня.
Были также и физические симптомы. К двадцати годам у меня развились боли в животе,
настолько сильные, что я часто не мог выйти из дома. Особенно они усиливались, когда
я должен был идти на свидание. Затем моя сделка несколько изменилась. Новая звучала
так: не буду больше стараться быть идеальным, но у меня и не будет большого успеха
— своего рода наказание за вину, которую я все еще носил в себе. Чувство вины у человека,
пережившего суицид своего близкого, рано не умирает.
Я окончил колледж с отличием (старательность, вызванная чувством вины, оправдала
себя) и поступил в высшую школу на Западном побережье. Затем, устав от длительной
учебы, я отправился в Голливуд и стал работать в области телевизионной индустрии.
В последующие годы я делал деньги, но не очень большие; купил автомобиль, но не содержал
его в должном порядке; у меня были друзья, но не близкие. Я продолжал чувствовать
себя наказанным, но при этом не осознавал, что наказываю себя я сам.
И продолжал задавать себе вопрос: «Почему?» Почему это несчастье должно было случиться
со мной?
В последующие годы молчание все еще продолжало оставаться правилом. Я никогда не
спрашивал отца о суициде, и никто в семье не заводил разговор на эту тему. Я все
еще не знал подробностей случившегося (до ознакомления с отцовскими документами
оставалось еще десять лет), никто другой не посчитал важным все мне рассказать.
Заметьте, что я охотно продолжал вступать в сделку молчания. Подражал ли я в этом
отцу или просто использовал сделку, чтобы избежать болезненного чувства вины? Или
все дело было в том, что это была постыдная смерть, которую не следовало показывать
другим?
В возрасте двадцати двух лет я занялся длительным психоанализом. Через несколько
лет наступило улучшение в желудочном заболевании. Улучшались (медленнее) мои отношения
с людьми. И я позволил себе понять, что я действительно очень сердился на мать за
то, что она бросила меня в тот августовский день. И все же я продолжал держаться
за убеждение в том, что она не сделала бы этого, будь я был лучшим мальчиком. Я также
поддерживал фантазию, что она (или кто-то похожий на нее) вернется, чтобы утешить
меня.
Постепенно ситуация изменилась. Я женился. Стал продюсером и писателем на образовательном
телевидении. Большую часть трудовой деятельности я провел там, продвигаясь вверх
по служебной лестнице, наблюдая, как изначально средний человек вырастал в гиганта
международного масштаба. Моя сделка теперь заключалась в том, что я «творил добро»,
создавая телевизионные программы на благо общества.
Тридцать лет спустя после маминой смерти моя бабушка умерла от сердечной недостаточности.
Около ее кровати стоял флакон с лекарством, которое нужно было принимать в строго
определенной дозе. Флакон оказался пустым. Быть может, она, испытывая отчаяние (из-за
своей роли в смерти дочери, из-за депрессии, длящейся всю жизнь), в конце концов
взяла решение на себя? Как ни странно, я не ставил вопрос, правильным ли было ее
решение о суициде, и не сердился на нее. Возможно, я чувствовал, что в восемьдесят
лет человек имеет право делать все, что хочет. Кроме того, есть разница между уходом
от семьи в тридцать три года и таким же поступком в восемьдесят лет. Но мне не была
предоставлена пассивная роль в этих делах. Тысяча девятьсот семьдесят девятый год.
Моя тетя поступила в лечебницу с запущенным раком легких. Дядя был госпитализирован
по поводу депрессии. Эта пара, которая во многом заменила мне семью, с которой я
проводил праздники, была дорога мне. Тетина способность справляться с глухотой,
которая началась у нее в возрасте тридцати лет, символизировала для меня благородное
смирение. Ее дом был образцом гостеприимства. Четверо ее детей получали от нее —
как мне казалось — драгоценные дары. Теперь, болея раком в последней стадии — в
возрасте шестидесяти четырех лет — тетя принимает решение не позволить боли и времени
сделать выбор за нее. Она помогает себе умереть с помощью морфия. Семья обсуждает
это; некоторые из членов семьи считают, что она не имела права лишать их своей теплоты,
умения жить, своих «материнских» качеств. Другие понимают ее. Я произнес речь во
время погребальной службы, но, как и на протяжении предыдущих лет моей жизни, ее
выбор способа смерти не упоминался. Ни слова о суициде. Мы все избираем продолжение
молчания.
Не прошло и года, как мой дядя, незадолго до этого выписавшись из «института», будучи
на наш взгляд в хорошей форме и начав встречаться с вдовой, с которой недавно познакомился,
запирается в ванной и перерезает себе горло: вновь тот же способ, который использовала
моя мать. Он сделал это в возрасте семидесяти лет. Меня вновь просят выступить во
время погребальной службы. Почему меня? Что это за страсть — поручать мне эту работу?
Выделяет ли меня след самоубийства моей собственной матери или я просто хорошо
говорю? Мой гнев на дядю, тетю, двоюродных братьев и сестер, бабушку, отца, мать
— на всех — запакован в кокон депрессии, которая теперь охватывает меня. Смерть
для меня, казалось, не имеет иного лица. Отец, став хроническим алкоголиком, умер
от недостаточности печени и других органов. Его предупреждали, что, если он будет
продолжать пить, то умрет. Разве его нельзя тоже назвать самоубийцей? Унаследуют
ли мои дети это генетическое «поветрие»? Наступит ли когда-нибудь покой? И я решил
говорить о суициде. Наконец.
МОЕ АКТИВНОЕ РЕАГИРОВАНИЕ
В какой-то степени настоящая книга является способом взять в свои руки контроль —
написав о суициде и стараясь использовать случившееся, чтобы хоть немного уменьшить
боль других людей.
Я чувствую, что сделал большее, чем просто выжил. Я ведь никогда всерьез не думал
о самоубийстве; несмотря на депрессии, которые казались нескончаемыми, несмотря на
нанесенные мне душевные травмы, множественные самоубийства в семье не обрекли меня
на этот путь. Сейчас я верю, что мои дети здоровы, что суицид не является наследственным
проклятием, которое неискоренимо в моей семье. Я пережил суициды близких людей, но
не застыл в горе.
Как же произошла эта «замена сердца»? Как мне удалось совладать со всеми этими самоубийствами
в семье? Ответы могут не быть рецептами для других людей, но о них стоит рассказать.
Другие психотерапевты
Во-первых, хотя смерть моей матери и послужила причиной ряда других неприятных событий,
я не был брошен в полном одиночестве.
Несколькими годами раньше мать с отцом нашли школу, которая, по мнению матери (она,
возможно, думала о будущем, предвидя возможность своего самоубийства), была «подходящей»
для нас. Мы поступили в эту школу в Вермонте после ее смерти и отъезда отца. Эта
маленькая частная школа, в которой было только тридцать пять учеников, не специализировалась
на работе с детьми самоубийц, но была чудесным местом для самых разных отверженных.
Пара, которая владела и руководила этой школой, стремилась, чтобы люди вырастали
с широким кругом способностей, и они любили детей. Через много лет я стал осознавать,
что хотя меня и отослали из дома после смерти матери — это ужасный поступок по отношению
к ребенку — но, по крайней мере, отослали в окружение, которое развивало все индивидуальные
качества, присущие детям. Меня поощряли к наиболее полной жизни — и там, и в Upper
School, куда я перешел в девятом классе. В достаточно большой степени сохранением
моей психологической целостности я обязан музыке, драме и философии жизни, которые
я изучал в школе в Пугни. Моя мать в своем психозе не была слепа.
Были и другие факторы моего выживания. Бабушка, несмотря на свою деструктивность,
считала, что я нуждаюсь в защите, и она оберегала меня и старшего брата. Мы гостили
у нее во время каникул, получали от нее посылки в школе, и были окружены ее своеобразной
любовью и добротой. То, что эта доброта была «сдобрена» чувствами вины и гнева, я
не осознавал, хотя, конечно, чувствовал, что она большую часть времени была в депрессии.
Отец с ней почти не разговаривал. Когда он вернулся из санатория, излечившись от
туберкулеза, мы жили, разрываясь между ним и ею. И все же я должен отдать ей должное
за участие в моем воспитании. Никто не может заменить мать, но бабушка прилагала
к этому усилия. Как и другие члены моей семьи — поддерживали все: мамин брат и его
жена (те тетя и дядя, которые позже покончили с собой), мой брат, другая тетя. Они
были «другими терапевтами».
Как и моя жена. Говорят, что брак не разрешает тех проблем, которые существовали
до него, но я думаю, что в моем случае это не соответствует истине. Моя жена была
решающим фактором в моей способности к выживанию, придавая мне силы, когда их не
хватало, выталкивая меня из саможаления, признавая полезность психотерапии, и, к
тому же, став для меня человеком, которого я любил. В детстве я чувствовал беспомощность,
неспособность разобраться в окружающем меня хаосе. Брак с любящей и любимой женщиной
изменил ситуацию: я мог помогать ей, когда она в этом нуждалась, у меня появился
человек, к которому я был не безразличен и о котором я мог заботиться. Двое моих
детей также стали для меня людьми, к которым я мог проявлять любовь и заботу. Умные,
теплые, красивые и, главное, здоровые, мои дочери всегда давали мне то, ради чего
стоит жить. Если наличие детей не всегда помогает другим людям, то для меня это
стало одним из важных факторов, помогающих справиться с переживаниями, вызванными
самоубийствами близких мне людей.
Работа
Работа может явиться хорошей отдушиной, позволяющей отвлечься, отойти от ненависти
к себе, страха, беспомощности и гнева. Не просто работа ради заработка, а полезная,
продуктивная, творческая работа. Так было со мной. Написание сценариев, режиссура
и постановка телепередач и фильмов приносили мне огромное удовлетворение и помогали
сделать жизнь осмысленной.
Конец молчания
Наконец, важно подчеркнуть, что огромную помощь оказало прекращение молчания. Тот
факт, что отец, когда мне было шестнадцать лет, впервые сообщил мне о суициде матери,
начал освобождать нас всех от табу на разговоры о ее смерти. Я, по крайней мере
теоретически, смог задавать вопросы. Не только о причине ее поступка, но и вообще
любые вопросы, какие могли у меня появиться. Естественно, вначале я не задавал вопросов.
Я был слишком испуган, шокирован. Но шли годы, мне исполнилось тридцать, затем сорок
лет, и я чувствовал все большую свободу в поисках истины. Разборка писем, мемуаров,
обдумывание и обсуждение воспоминаний, фактов и мифов, вопросы и разговоры о суициде
— все это оказало психотерапевтическое действие.
Кроме того, была еще психотерапия. Я обратился за профессиональной помощью. Мы уже
писали о необходимости находить хороших слушателей в группах самопомощи, в семье,
среди «других психотерапевтов» и работников психиатрических учреждений. Мне попались
отличные.
Конец молчания, удачное супружество, творческая работа, чудесные здоровые дети,
психотерапия, хорошее школьное окружение, «другие психотерапевты», а также большое
везение — всему этому я обязан своей возможностью справиться с тем опустошающим,
разрушительным переживанием. Было бы, естественно, нечестно с моей стороны назвать
себя «исцеленным». Я все еще просыпаюсь по ночам и стараюсь разобраться в том, почему
и зачем произошло это событие сорокапятилетней давности. У меня все еще бывает тревога.
Бывают и саморазрушительные моменты, гнев, чувство вины. Мне все еще не по себе,
когда я говорю о самоубийстве матери. (Это старое табу на разговоры; это скрытый
гнев на тех, кто бросил меня.) Вместе с тем, я избавился от некоторых мифов. Я не
обвиняю никого из членов своей семьи в смерти матери, включая ее саму. Осознание
наступило в этом году, когда я изучил биполярное аффективное расстройство (маниакально-депрессивный
психоз). Я решил, что это болезнь; и так же, как я не мог бы обвинять мать, если
бы она умерла от пневмонии или рака, я перестал обвинять ее в том, что она покончила
с собой. Я не так сержусь, как раньше.
Короче говоря, я больше не ощущаю, что «застрял». Я не тоскую, как раньше. Я уже
не искалечен самоубийством матери. Частично моя способность к активному реагированию
была усилена исследованиями и написанием настоящей книги. Это помогло никому иному,
как мне.
Кристофер Лукас
|
